Глава VI
ЯМА
Нас
выпускали из
зоны
группами по
сто человек и
так, сотнями,
отводили под
спецконвоем
в тундру. Меня
на проходной,
на удивление,
не отделили
от остальных
заключенных,
и я пошел со
своей сотней
до Горстроя,
так как ближе
вся тундра
была покрыта
людьми.
Нам
дали команду
садиться. Но
недолго мы
просидели.
Нашим
конвоирам
была дана
команда
поднять нас и
привести
назад. Мы
вышли на
дорогу,
которая вела
от Горстроя к
нашему
лагерю. Когда
до проходной
осталось
около
пятидесяти
метров, нас
снова
посадили на
землю. Мы сели
на землю и,
отмахиваясь
от
назойливых
комаров,
стали
осматриваться
вокруг.
Вся
тундра была
покрыта
заключенными
и конвоирами.
Около
проходной
стоит
Кузнецов со
своей
группой. Пред
ним
стараются
выслужиться
дачники,
которых
привезли
сюда
специально
для расправы
с нами. Когда
им в руки
попал
Ткаченко,
полковник
Михайлов
приказал им: «Ребята,
дайте ему, это
тот, кто
ударил меня
камнем!».
Дачники
убили
Ткаченко... Мы
видим, как они
бьют и пинают
людей ногами,
как никто
даже не
пробует
защищаться,
потому что за
дачниками
стоит
наготове
конвой.
Начал
накрапывать
дождь. Рядом
со мной сидел
один чех,
который имел
с собой
резиновый
плащ. Мы
накрылись им
с головой и
больше
ничего не
видели.
Наконец
слышим, как к
нашей сотне
кто-то
подошел и
спрашивает: «Где-то
у вас должен
быть Грицяк!»
Чех толкнул
меня локтем и
прошептал: «Молчи,
не
откликайся!».
Потом
дождь
прекратился,
и мы
открылись. К
нам
приблизился
генерал
Семенов и
узнал меня.
- Ну,
Грицяк, -
удовлетворенно
забубнил он, -
вставай,
вставай!
Закончилось
твое
правление.
Вставай. - И к
какому-то
сержанту: -
Сержант,
выделить
конвой!
Я
поднялся и
отошел в
сторону от
своей сотни;
подошли два
конвоира.
-
Взять его под
стражу! –
властно
командует
Семенов.
Конвоиры стоят молча и с явным удивлением смотрят на меня.
-
Ведите его к
столам! –
дальше
командует
Семенов.
Конвоиры,
словно
завороженные,
стоят и не
двигаются.
-
Ведите его, я
вам говорю! –
повторил
свою команду
Семенов.
Конвоиры
продолжают
молчать.
- Ну,
хорошо, -
рассвирепел
Семенов, - иди
за мной!
Он
подвел меня к
столам,
расставленным
посреди
дороги, за
которыми
сидели
вольнонаемные
женщины.
- Вам
его формуляр
нужен? –
спрашивает
он у женщин.
- Ох! –
воскликнули
удивленные
женщины. – Да
ведь это
Грицяк,
Грицяк!
- А, -
недовольно
пробурчал
Семенов, -
значит, вы его
знаете?
(Формуляр
– это
особенная
учетная
карточка
заключенного,
словно его
паспорт. Куда
бы ни
направляли
заключенного,
за ним всегда
следует его
формуляр).
«Если
мой формуляр
уже не нужен, -
подумал я, -
наверное,
меня
расстреляют
сейчас среди
тундры для
острастки
других
заключенных».
Когда
женщины
отложили мой
формуляр из
картотеки в
сторону,
Семенов
приказал
конвоирам
увести меня в
тундру. И
снова
конвоиры
стали словно
очарованные.
Они не
проявили ни
малейшей
инициативы
по
выполнению
приказа.
Рассвирепевший
Семенов
снова пошел
первым, я – за
ним, а за мной –
конвоиры.
-
Садись здесь,
- указал место
генерал.
Я
выбрал сухую
кочку и сел на
нее, отгоняя
от лица
комаров.
-
Конвоиры, не
разрешайте
ему отгонять
комаров,
пусть его
грызут! –
приказал
конвоирам
генерал и
куда-то ушел.
На
дороге
появился
автомобиль,
оборудованный
для
перевозки
заключенных.
Какой-то
офицер
крикнул
конвоирам,
чтобы вели
меня к машине.
Возле машины
надзиратели
обыскали
меня и
отобрали
ложку из
нержавеющей
стали. Других
каких-либо
опасных
предметов у
меня не
обнаружили.
Я сел
на дно кузова,
упершись
плечом о щит,
за которым
стояли
конвоиры.
Через
некоторое
время
привели еще
трех
заключенных:
Ивана
Стригина,
Ивана
Ходневича и
Владимира
Русинова.
К
конвоирам
подошел
офицер и
сказал:
- Ну,
давайте их
теперь в зону,
пусть
попрощаются
с народом!
Под
народом он
подразумевал,
по-видимому,
дачников,
кроме них в
зоне никого
не было.
Машина
задним ходом
подъехала к
зоне и перед
проходной
остановилась.
-
Принимайте
подарок! – с
неприкрытым
злорадством
крикнули нам
надзиратели,
волоча по
земле к
машине
избитого до
бесчувствия
Владимира
Недоросткова.
Я
взял
Недоросткова
на свои
колени и
легко обнял
руками. Он был
так избит, что
уже сам
сидеть не мог...
Кто-то там еще
крикнул:
-
Давайте и
этих сюда,
пусть и они
попрощаются!
Но
борт машины
закрыли, и
машина
двинулась
вперед.
-
Куда мы едем? –
шепотом
спросил меня
Стригин.
Я
оглянулся;
конвоиры не
сделали ни
одного
замечания.
-
Вижу только
Шмидтиху, -
отвечаю.
Едем
дальше. Я
снова
осматриваюсь,
и снова –
Шмидтиха,
только уже
большая,
грозная и
значительно
ближе к нам.
Далее машина
сделала
поворот,
другой.
Осматриваюсь,
и снова –
Шмидтиха.
Гора
им. Шмидта,
возле
которой
разместился
Норильск,
имела
печальную
славу из-за
того, что у ее
подножья
расположилось
огромное
кладбище,
точнее, место
захоронения
норильских
заключенных.
Слово
Шмидтиха –
так называли
эту гору –
стало
синонимом
смерти. «Пойти
под Шмидтиху»
означало –
умереть; «Я
тебя на
Шмидтиху
загоню» – я
тебя убью и т.п.
Захоронение
трупов под
Шмидтихой
происходило
так: после
смерти
заключенного
его
раздевают,
делают
вскрытие и – в «деревянный
бушлат», в
котором
вывозят за
проходную.
Там конвой
проверяет,
точно ли это
труп и, для
полной
уверенности,
пробивает
металлическим
прутом череп.
После такой
тщательной
проверки
труп уже
везут на
Шмидтиху.
В 1948
году, когда
заключенные 4-го
лаготделения
строили
Медеплавильный
завод, им
цинично
пообещали,
что
ударников
труда будут
закапывать
после смерти
не голыми, как
других, а в
нижнем белье.
Но, был ли
хотя бы один
случай
выполнения
обещания,
никто не
знает.
Мы
знаем только
то, что люди
умирали и
умирали без
конца, и для
того, чтобы их
всех
закопать в
вечной
мерзлоте под
Шмидтихой,
нужно было
содержать
огромное
количество
непродуктивной
рабочей силы.
Поэтому
однажды
летом там
было
выкопано
экскаваторами
и
бульдозерами
двадцать
огромных
двадцатиметровых
ям, чтобы без
всяких
хлопот
сбрасывать
туда трупы на
протяжении
многих лет. Но
в расчетах
ошиблись:
четыреста
метров ямы
заполнили
трупами
всего за два
года!
Вот
такая она,
гора Шмидта!
Жаль только,
что об этой
горе в
Украинской
Советской
энциклопедии
нет ни одной
строчки.
А нас
везут все
ближе и ближе
к этой
грозной горе.
Наконец
привезли во
двор
небольшой
тюрьмы,
которую в
Норильске
называли «ямой».
Мы пока сидим
на земле и
рассматриваем
свое будущее
жилище. Это
небольшая,
барачного
типа, очень
мрачная
тюрьма. О ней
издавна
ходила
недобрая
слава. Здесь
закончили
свой
жизненный
путь тысячи
людей. Теперь
она должна
стать местом
расправы над
участниками
Норильского
восстания. И
не случайно
начальником
ее назначили,
не кого ни
будь, а
старшего
лейтенанта
Ширяева, а его
заместителем
– старшину
Бейнера! Нам
сказали, что
они оба сидят
в тюрьме, и
теперь
оказалось,
что они
вправду
сидели здесь
и ожидали нас.
- А ну,
заходи один! –
закричал
издали
надзиратель.
Первым
пошел
Владимир
Русинов.
Прислушиваемся.
Тихо.
Неожиданно –
бах! бах!..
Крики
надзирателей
и стон
Русинова...
Наконец все
стихло.
-
Давай еще
один!
Пошел
Иван
Ходневич. Его
что-то долго
принимали и
ни разу не
ударили.
Подозрительно!..
-
Давай еще!
Мы со
Стригиным
занесли
Недоросткова
и
возвратились
на свои места.
Недоросткова
тоже не били,
так как не
было, кого
бить.
Четвертым
пошел я.
В
приемной,
которая
представляла
собой
просторную
прямоугольную
комнату со
многими
дверьми и
одним столом,
за которым
сидел
дежурный по
тюрьме, на
меня
набросились
озверелые
надзиратели.
-
Раздевайся и
становись в
угол! Быстро!
Я
разделся и
стал в угол
комнаты. По
обе стороны –
надзиратели.
Третий
подходит ко
мне и
спрашивает:
- Год
рождения?
-
Двадцать
шестой.
- Ах,
ты сволочь!
Молодой, а уже
лысый! Что,
гад, от
политики
лысым стал? –
спросил он и
со всей силы
ударил меня
кулаком по
щеке.
-
Открой рот!
В
тюрьме во
время обыска
всегда
смотрят в рот,
но теперь
моего
надзирателя
не
интересовало,
что есть в
моем рту; он
только
размахнулся
кулаком,
чтобы с
наибольшим
эффектом
ударить по
ослабленной
челюсти. Мне
был известен
этот
тюремный
метод
выбивания
зубов, и
поэтому я,
мгновенно
сориентировавшись,
крепко сжал
зубы. Удар не
дал
ожидаемого
надзирателем
эффекта.
-
Подождите,
дайте мне
оформить на
него
документы, -
остановил
надзирателей
старшина,
видимо,
дежурный по
тюрьме.
Тот
надзиратель,
который
наскакивал
на меня,
немного
отступил.
Старшина
сидит за
столом и
заполняет
какой-то
бланк.
Неожиданно
тот
надзиратель,
что стоял
слева от меня,
молча, но со
всей силы
бьет ребром
ладони
правой руки
по горлу;
только стены
не дают мне
упасть.
Заполнив
бланк,
старшина
сказал, чтобы
я подошел к
столу и
подписал его.
Но не успел я
сделать и
шагу, как на
меня
набросились
пятеро
надзирателей.
Градом
посыпались
удары и пинки;
наконец они
пытаются
свалить меня
на пол. Я
ухватываюсь
за край стола
и тяну его за
собой. Со
стола с
грохотом
падает
телефонный
аппарат...
-
Перестаньте!
– крикнул
старшина. - Вы
тут мне все
перевернете!
Дайте мне его
оформить до
конца!
Надзиратели
отступили, а
старшина
приказал мне
собрать с
полу свою
одежду. Я
наклонился
за одеждой, а
один
надзиратель,
открыв двери
молотобойки
или, как ее
там называли,
исполнительной
камеры (в ней
исполняли
смертные
приговоры),
кивнул
старшине,
чтобы тот
направил
меня туда.
- Да
подождите
еще! – как-то
успокаивающе
бросил
старшина и,
быстро
открыв двери,
ведущие в
коридор,
проводил
меня в
предназначенную
мне камеру.
В
камере я
застал
только
Владимира
Недоросткова,
который без
памяти лежал
на спине ни
нижних нарах.
Наконец к нам
заводят
Ивана
Стригина. Ему
досталось
значительно
больше, чем
мне, у него
ранена рука.
И вот,
мы со
Стригиным
осматриваем
камеру.
Почему же это
такая мокрая
камера?
Откуда здесь
вода?
Вода
была повсюду.
Она
собиралась
густыми
холодными
каплями на
потолке и, не
выдерживая
собственного
веса, падала
на нары,
бетонированный
пол и на наши
головы. Она
стекала
тонкими
струйками по
стенам до
пола и
заполняла
собой все
ямки на ней. Я
дотронулся
до стояка нар
– по руке до
самого локтя
потекла
струйкой
холодная
вода. Нары
мокрые. В
нижней части
верхнего
настила нар
свисала
густая
давняя
плесень.
Вся
постройка
камеры –
мощная и
надежная.
Почти всю
площадь
занимают
широкие,
массивные,
окованные
железом нары.
Напротив
двери –
узенький
проход к
противоположной
стене, где
вверху, под
самым
потолком, -
маленькое
окошечко. На
окне двойная
решетка и
плотный
намордник,
затянутый
плотной
проволочной
сеткой. Верх
намордника
выходит под
навес
шиферной
крыши так, что
ни свет, ни
свежий
воздух в
камеру не
попадают.
Двери –
двойные. Одни
- внешние - из
толстых
досок, с обеих
сторон
окованных
оцинкованным
железом,
другие же -
внутренние –
частая
массивная
решетка. Пол -
сплошной
неровный
бетон.
Мы
сняли обувь и,
положив под
головы
кирзовые
ботинки,
легли спать.
Но, несмотря
на
чрезмерное
переутомление,
сон нас не
брал. Я
поднялся и
начал ходить
по мокрому
бетону.
Стригин
остался на
нарах.
Наконец
Недоростков
подал первые
признаки
жизни. Он
зашевелил
руками,
которые
лежали у него
на груди, как
у мертвеца, и
начал что-то
неразборчиво
бормотать.
-
Володя, тебе
чего?
- А ты
поставь мне
самовар, -
ответил он
уже более
разборчиво и
таким тоном,
словно
обращался к
кому-то из
своих
близких.
-
Володенька,
что ты
говоришь? Ты
знаешь, где
находишься?
-
Знаю.
- Где?
-
Дома, -
ответил он и
снова затих.
Неожиданно
в двери
открылась
кормушка, и в
ней
появилось
молодое и
очень
приветливое
женское лицо.
- Вам
нужна
медицинская
помощь? –
ласково
спросило «лицо».
- Нет, -
отвечаем. –
Один, правда
есть, лежит в
беспамятстве,
но как вы ему
поможете? –
Его здорово
избили.
«Лицо»
поникло.
– Он
только что
просил чаю, –
добавили мы. «Лицо»
осмотрелось
и прошептало:
-
Сегодня вам
ничем не
помогу, но
завтра
принесу из
дому сахар,
здесь
вскипячу
воду и подам
вам в камеру.
Заварить
настоящий
чай не смогу, –
запах выдаст
меня.
Кормушка
захлопнулась.
- Вот
это да! –
удивились мы.
– Тюремный
врач это или
ангел
небесный? Это,
наверное,
какое то
недоразумение!
- Да-а-а,
- протянул
Строгин, - она
здесь долго
не пробудет!
Назавтра
мы уже
напоили
Недоросткова
сладким
кипятком.
Недоростков
начал связно
разговаривать.
А
примерно
через
полторы
недели наша
докторка
исчезла. На ее
место пришла
врачиха из 4-й
зоны, которой
из-за ее
низкого
роста и
несколько
кубической
формы,
заключенные
дали кличку: «Тумбочка».
Эта врачиха
была на своем
месте и
полностью
оправдывала
доверие
администрации.
На
прогулки нас
выводили
только на
пятнадцать
минут, и
обязательно
в наручниках.
Поначалу
мы со
Строгиным
вовсе не
выходили из
камеры,
опасаясь
оставить без
присмотра
больного
Недоросткова,
к тому же не
хотелось
встречаться
лицом к лицу
со с нашими
надзирателями.
В камере мы
чувствовали
себя в
большей
безопасности.
Где-то
через неделю
нам дали
набитые
стружкой
матрасы,
которые
очень быстро
напитались
водой и
начали
распространять
неприятный
запах гнилья.
А еще через
неделю к нам
зашла
заведующая
санотделом
Горлага –
подполковник
мед службы
Беспалова и
спросила, на
что мы
жалуемся.
- Мы
здоровы,
только один,
вот, лежит на
нарах, очень
болен и
жалуется на
нестерпимые
боли в
области
почек; у него
внутреннее
кровотечение
- ответили мы
и, подняв
Недоросткова,
сняли с него
рубаху,
показали ей
тело, похожее
на отбивную.
-
Здесь больно?
– спросила
она, с силой
ударив его
ребром
ладони в
темный
кровоподтек
под правой
почкой.
Недоростков
скорчился от
боли и заорал.
Мы
выпроводили
Беспалову из
камеры,
заявив, что в
такой помощи
мы не
нуждаемся.
Выйдя
за порог
камеры,
Беспалова
заговорщицки
кивнула
Ширяеву и
сказала:
- Уже!…
Можно их
отсюда
выпроваживать.
Нас
перевели в
другую
камеру,
которая в
отличие от
нашей, была
сухой. К нам
никто не
заглядывал.
Мы могли
спать и днем и
ночью, нами
вообще никто
не
интересовался.
Однажды
вечером во
всех камерах
залязгали
кормушки и
раздался
приглушенный,
но
настойчивый
голос
надзирателя:
-
Ложитесь
спать!
Ложитесь
спать!
Мы
прилегли,
притихли, но
не спим –
прислушиваемся:
что это они
надумали?
Наконец,
слышим – идут!
Прислушиваемся
к быстрым
шагам, шороху
одежд и
оцениваем,
что идут
человек пять,
все в очень
возбужденном
состоянии.
Вдруг возле
одной из
противоположных
камер они
останавливаются.
Раскрылась с
грохотом
дверь. Мы
вслушиваемся
с таким
страхом и
напряжением,
что все звуки,
которые мы
улавливали,
мгновенно
превращаются
в четкое
видение. Вот
мы «видим», как
его (кого его?)
выводят за
вахту,
поворачивают
налево,
поворот еще
за один угол,
и вот они уже
на нашей
стороне.
Теперь его
ведут
тропкой, по
которой
ходит на
смену конвой.
Эта тропа
ведет к
самому краю
насыпи, над
которой
стояла
тюрьма.
Дальше –
большая яма.
Возможно, от
этой ямы и
происходило
название
тюрьмы.
Теперь
тюремщики
останавливаются,
подталкивают
обреченного
к краю, кричат:
- Ну,
беги!
Заключенный
упирается, не
хочет бежать.
На него
натравливают
собаку. Он
кричит от
боли и бежит…
С угловой
вышки
раздаются
три
карабинных
выстрела…
Всё стихло…
Вскоре к
месту
события
подкатывает
задним ходом
грузовик. На
его помост
падает
мертвое тело.
Борт
закрывается,
машина
отъезжает…
После
этого случая
мы спали
только днем, а
ночью
караулили и
прислушивались:
чья теперь
будет
очередь? А
теперь уже
была - моя
очередь.
Но
пока нас
перевели еще
в одну камеру,
где сидел
один из
активистов
сопротивления
1-го
лаготделения
– рязанец
Михаил
Измайлов. Он
очень любил
Есенина и
просто
засыпал нас
его стихами.
Мне навсегда
запомнились
слова
Есенина
адресованные
Демьяну
Бедному:
Ты
руку поднял
на царя небес.
А сам
перед
земными
ползаешь на
брюхе!
Или вот ещё:
Он
говорит, а сам
все морщит
лоб:
Да!.. Время!..Ты
не коммунист?
Нет!..
-
А сестры
стали
комсомолки.
Какая
гадость!
Просто
удавись!
Вчера
иконы
выбросили с
полки.
На
церкви
комиссар
снял крест.
Теперь и Богу негде помолиться…
Иногда,
заканчивая
какое-нибудь
стихотворение,
Измайлов
сообщал:
- Это
не Есенин
писал, это я.
Однажды
нас
насторожил
пронзительный
женский крик.
Мы вскочили.
- Что
это? Привезли
женщин?
Мы
многое
видели,
пережили и ко
всему
привыкли. Но к
женскому
крику и плачу
в тюрьме
привыкнуть
никак не
могли. В
тюрьме
женский плач
нестерпимо
больно ранит
сердце,
пробуждает в
душе жалость
и возмущение.
Мы мгновенно
наэлектризовались
и подняли в
камере
неимоверные
крики.
Появился
Ширяев.
- Вы,
почему
женщин
избиваете? –
спрашиваем.
- Что,
руки чешутся?
Тогда
выводите нас
и бейте,
сколько
влезет, а
женщин не
трогайте! Не
позволим!
-
Никто их и не
бьет,
спокойно
отвечает
Ширяев. - Это
какая-то одна
из них
закричала, не
давала снять
с себя трусы.
- Ах
вы, гады! Кто
давал вам
право
снимать с них
трусы? Они –
что, атомную
бомбу могут
сюда в трусах
принести, что
ли? А если уж
так боитесь,
то приведите
сюда ваших
поганых
женщин, пусть
они их
обыскивают, а
вы своими
грязными
лапами к ним
не лезте!
Ширяев
молча закрыл
кормушку и
отошел.
Криков
больше не
было.
Восьмерых
женщин
разместили в
двух камерах.
Это были: Мария Ныч, Мария Чорна, Стефания Ковыль, Анна Мазепа, Леся Зелинская, и Анна Петращук – наши молодые украинки. Кроме них, там ещё были: латышка Лидия Дауге и эстонка Аста Тофри.
После
подавления 4-го
и 5-го мужских
лаготделений,
Кузнецов
сосредоточил
все свое
внимание на 6-й
женской зоне.
Так как
женщины
добровольно
подчиниться
не захотели, к
ним
применили
силу. К
счастью, в них
не стреляли,
только
обливали из
пожарных
машин водой. И
хотя, в конце
концов,
женщины
вынуждены
были сдаться,
своих
активисток
они берегли
так, что
администрация
никак не
могла их
арестовать.
Только
теперь их
удалось как-то
выловить и
привезти
сюда, в «яму».
Стефания Коваль описала расправу над женщинами 6-го лаготделения, происшедшую 7-го июля, такими рифмованными строчками:
Гей
на Iвана, гей
на Купала
З
шостоi зони
нас виганяли,
Кого
у тюрми, кого
за дроти…
На
катржанськi
тяжкi работи…
Ой
ти, Iване, опам’ятайся!
Життям
дiвочим не
раскидайся!
Бо
лiт дiвочих не
повернути…
Муки Норильска нам не забуты
(Как
на Ивана, как
на Купалу
Из
шестой зоны
нас выгоняли,
Кого
в тюрьмы, кого
за проволоку…
На
каторжные
тяжкие
работы…
Ой
ты, Иване,
опомнись!
Девичьими
жизнями не
бросайся!
Ведь
девичьих лет
не воротить…
Муки Норильска нам не забыть)
Непокоренной
оставалась
одна только
третья зона.
Но
ранним утром 4
августа мы
услышали, как
в тюремный
двор въезхал
грузовик,
началась
суета,
беготня.
Заработала
молотобойка,
через
которую
полные двое
суток
пропускали
каторжан.
Как-то
перед
приемом
очередной
группы под
нашим окном
проходили
тюремные
стражи. Один
из них хвалил
какого-то
надзирателя:
- Ну, я
и не знал, что
этот сержант
настоящий
мясник!
Наша
камера
пополнилась
пятью новыми
каторжанами.
Они
рассказали
нам, что после
подавления 6-го
лаготделения
Кузнецов
начал
интенсивную
подготовку к
штурму их
зоны. Но вдруг,
на глазах у
всех
заключенных,
к Кузнецову
подходит
курьер и
вручает ему
пакет.
Кузнецов
прочитал
депешу, сел в
машину и
уехал. Больше
его в
Норильске не
видели.
На
какое-то
время
каторжан
оставили в
покое. Они
собирались в
помещении
своего клуба,
где
постоянно
работал
стачечный
комитет,
запускали
воздушных
змеев с
листовками и
готовились к
бою с
солдатами,
если те
захотят
силком
прогнать их
из зоны. Они
так верили в
справедливость
своих
требований,
что даже не
хотели
думать, что
против них
могут
пустить в ход
оружие.
И
даже когда 4-го
августа
какой-то
неизвестный
человек
вывесил на
ближайшей к
ним
заводской
трубе белый
флаг, что
должно было
послужить
для них
сигналом «сдавайтесь»,
они подумали,
что флаг кто-то
вывесил в
знак
солидарности
с ними.
Однако
в тот же день, 4
августа,
ворота
каторжной
зоны вдруг
отворяются и
в зону
въезжают на
автомобилях
вооруженные
автоматами
пьяные
солдаты.
Заключенные
хотели
остановить
их, но солдаты
ответили
автоматным
огнем. Первым
в этом
неравном бою
погиб
каторжник
Мыкола
Худоба. А
когда машины
продвинулись
дальше,
солдаты
открыли
огонь по всей
массе людей,
все попадали
на землю;
падали
убитые,
раненые и
живые. Когда,
таким
образом,
сопротивление
каторжан
было
сломлено,
солдаты
соскочили с
машин и
разошлись по
всей зоне,
чтобы не дать
людям
подняться. В
зону вошли
офицеры,
которые
добивали
раненых и
разыскивали
тех
заключенных,
которых
хотели еще и
расстрелять.
Эту
расправу
ярко
иллюстрирует
случай с
представителем
нашей
зеленой и
певучей
Буковины,
Костей
Королем.
Когда он
лежал лицом к
земле, к нему
подошел
офицер и
выстрелил из
пистолета в
его левую
лопатку. Но,
наверное,
потому что из-за
чрезмерной
стрельбы
пистолет
перегрелся,
убойная сила
пули
ослабела и
она не
достигла
своей цели, а
застряла на
поверхности
тела Кости.
Потом эту
пулю вынули
из него
зубами. Шрам
этот Костя
носит на
своем теле и
поныне. Но как
бы ни была
подавлена и
парализована
воля людей,
среди них
нашелся один,
набравшийся
храбрости
наброситься
на солдата. Он
отнял у вояки
автомат, и,
мгновенно
разрядив
магазинную
коробку,
бросил её в
сторону, а
автомат –
другую,
показал,
таким
образом, своё
презрение к
грубому
насилию.
Совершенно
не обращал
внимания на
смертельную
опасность и
лагерный
фельдшер
Иоазас
Козлаускас.
Он весь день
бегал среди
раненых и
оказывал им
первую
медицинскую
помощь.
За
это ему
пришлось
потом
расплатиться
своими
ребрами.
Мы не
знаем и не
можем точно
узнать,
сколько там
было убитых и
раненых. По
примерным
оценкам,
убито было
около ста
человек, а
ранено –
около
четырехсот.
Погиб в этой
бойне и тот
славный
румынский
капитан,
отказавшийся
от
освобождения!
Об этом
благородном
румыне с
восхищением
рассказывали
все
каторжане, но
никто не мог
припомнить
его фамилии.
После
того, как
администрация
стала
полновластным
хозяином
зоны, начался
отбор
активистов
забастовки.
Отобранных
бросали в яму
возле вахты,
потом на них
прыгали, били
их и топтали,
как только
умели и могли.
Особенно
бесились
конвоиры и
надзиратели,
когда видели
на ком-нибудь
кровь, над
раненым
издевались с
запредельной
жесткостью.
Когда
раненые
спросили
Беспалову,
стоявшую над
ямой, как она,
врач, на все
это смотрит,
она ответила:
- Я, в
первую
очередь,
чекист, а
потом – врач.
После
такой «санитарной
обработки»
заключенных
набивали
битком в
воронок и
отвозили в
тюрьму, где их
пропускали
через
тюремную
молотобойку.
Здесь,
коме обычных
и
традиционных
методов
избиения
людей -
кулаками,
молотками,
ногами и
подбрасывание
вверх с
последующим
ударом всем
телом о землю,
- было введено
и такое «утонченное»
издевательство:
женщины из
тюремного
персонала
вытанцовывали
своими
острыми
каблуками
танцевальные
па на спинах
избитых,
искалеченных
и раненых
людей.
Все
же никто не
пал духом.
Люди
рассказывали,
как в них
стреляли, как
их били и
топтали, не с
грустью, не с
жалостью, не с
гневом, а с
веселым
юмором. В
камерах,
среди хруста
поломанных
костей и
стонов
раненых,
господствовало
бодрое
настроение,
никто не
плакал и не
горевал.
Как-то
меня вызвали
из камеры
вместе с
заключенным
Коваленко (из
5-го
лаготделения)
и повезли в
Управление
Горлага, где
меня
допросил
подполковник
Завольский.
- Кто
был вашим
телохранителем?
- Все
пять тысяч
заключенных.
- А
конкретно?
- Это
и есть
конкретно.
-
Жаль, жаль,
что не
нашлось
человека,
который бы
убрал вас на
тот свет,
тогда бы не
было всего
этого в
Норильске…
- Но
все это
должно было
произойти!
Позже
в нашей же
тюрьме, какой-то
капитан
вызывал к
себе Иозаса
Казлаускаса
и начал
нападки:
- Ах
вы, фашисты!
Вы что,
советскую
власть
хотели
перевернуть?
- Мы
боремся за
ликвидацию
всех тюрем и
лагерей, а вы
за их
сохранение.
Теперь
подумайте,
кто фашисты:
мы или вы?
- Вы
думаете, что
говорите? –
обозлился
капитан. – Вы
знаете, что
это означило
бы, если бы мы
распустили
все тюрьмы и
лагеря? Это
означало бы
конец
Советской
власти!
Лучше
и не скажешь.
Этот капитан
хорошо
понимал, на
чем держится
советская
власть!
Нас
выводили на
прогулку,
скованными
попарно
наручниками.
А так как нас
было девять (Недоростков
уже начал
ходить) то
последнего
сковывали
одного. Но как-то,
хотя я и не
был
последним, а
имел
напарника,
надзиратель «смилостивился»
надо мной и
сказал:
- Ты,
Грицяк,
наверное,
любишь
ходить сам, а
не в паре? Да?
Давай я
надену
наручники
тебе одному.
Так
мы вышли на
очередную
свою
прогулку. Но
только мы
начали
ходить по
прогулочному
дворику,
огражденному
от общего
тюремного
двора
несколькими
рядами
колючей
проволоки,
как на
проходной
вахты
показался
начальник
тюрьмы
Ширяев и его
заместитель
Бейнер. Мы
насторожились
и
остановились.
Низкого
роста,
плотной
комплекции
Ширяев шел
впереди, а
высокий,
костлявый и
несколько
мосластый
Бейнер –
следом за ним.
Оба очень
бледные и,
когда шли,
смотрели в
землю. От них
исходил
какой-то
необъяснимый
страх. Мы не
спускали с
них глаз.
Когда они
прошли мимо
нас, мы
увидели, что у
них у обоих с
собой
пистолеты «ТТ».
Вон оно что!
Будет новая
жертва!..
-
Заходите! –
крикнул нам
надзиратель
сразу после
того, как
Ширяев и
Бейнер вошли
в тюрьму.
- Мы
пошли, так и
не пробыв на
свежем
воздухе свои
пятнадцать
минут. Все шли
попарно, а я,
будучи один,
шел
последним.
Когда уже все,
кто шел
передо мной,
вошли из
приемной в
коридор,
Бейнер
остановил
меня легким
прикосновением
руки и тихо
шепнул:
- А ты,
Грицяк,
останься!
В
одно
мгновенье ко
мне
повернулось
восемь
вспотевших
лиц. В их
широко
раскрытых
глазах –
испуг и
молчаливое «прощай»!
Я тоже
смотрел на
них и хотел
всех
запомнить.
Сильней
всего
врезалось в
память лицо
терского
казака
Василия
Цыганкова. Мы
все словно
окаменели.
Наконец
Бейнер
говорит: - Ну,
хватит вам,
идите в
камеру!
Еще
одно
молчаливое «прощай»
и коридорная
дверь
закрылась.
-
Становитесь
вот здесь, -
сказал мне
Бейнер,
подводя меня
к стене.
-
Почему здесь?
– подумал я, а
не в
молотобойке,
где это
обычно
делается?
Может, они
хотят
оставить
следы своей
работы
именно здесь,
на виду, для
острастки
другим?
Ширяев
и Бейнер
подошли к
столу. Я не
спускаю с них
глаз. Мой мир
сузился до
этих двух
помощников
Смерти. Тут
Ширяев
упирается
пальцем
правой руки, в
какую – то
бумагу,
которая
лежала,
открыто на
столе и
вопросительно
смотрел на
Бейнера.
-Только
не бойся!-
подбадриваю
себя.- Ты знал,
на что шел.
Прими свою
смерть, как
подобает, как
одну из
неотвратимых
фаз своего
бытия. Сейчас
самое
главное – не
дрогнуть!
Наконец,
Ширяев вяло
поворачивается,
делает
несколько
шагов в
сторону,
садится на
одну из трех
ступенек,
ведущих к его
кабинету,
опирается
локтями на
колени и
опускает
голову на
руки. Бейнер
тяжело
садится в
кресло возле
самого стола
и так же
отпускает
голову. Оба
сидят молча,
напряженно.
А я
тем временем
ушел в
прошлое и за
считанные
мгновения
увиделся со
своими
родными и
друзьями,
снова
пережил
особо
памятные
события моей
жизни.
Вот
мне
тринадцатый
год. Я
медленно, еле
переставляя
ноги, прохожу
возле дома О.В.
Почему-то
очень
хочется
видеть ее. А
она уже
влезла на
плетень и
весело
улыбается.
Поравнявшись
с нею, я
смущаюсь и
иду дальше
ускоренным
шагом. Будто я
сюда просто
так пришел,
невзначай!
А вот
незабываемое
13 апреля 1944 года.
Меня впервые
арестовывают
в соседнем
селе
Пидвысока «ястребки»
с двумя
представителями
городенковского
МГБ. Они
подводят
меня к хате
Василя
Навчука,
приставляют
к стенке,
нажимают на
грудь
стволами
карабина и
револьвера и
пристают:
- Ну,
где был?
Говори!
А
дальше я –
боец Красной
Армии и
принимаю
участие в
самой
большой и
самой
бессмысленной
в истории
человечества
войне, где с
обеих сторон
миллионы
людей
положили
свои головы
не за свободу,
не за
справедливость,
а за свой
собственный
гнет и свой
собственный
способ
самоуничтожения,
не за
демократию, а
за красную
или
коричневую
диктатуру, не
за народ, а за
его тупых и
кровавых
тиранов!
Завершается
цикл
воспоминаний
сном, который
я видел
накануне
моего
второго
ареста: где-то
я перехожу по
мосту с
правого
берега реки
на левый.
Вдруг вижу –
за мной
гонится
Смерть с
белым
платком на
черепе и с
косой в
костлявых
руках. Я
убегаю, а она
меня
догоняет. Вот
я уже бегу по
берегу и
снова
взбегаю на
мост. Смерть
все еще
стремиться
достичь меня,
не
прекращает
своего бега.
Но взбежав на
мост в третий
раз, я подумал,
что из моего
побега
ничего не
получится,
что я в конце -
концов
устану, и
тогда Смерть
догонит меня
и легко
прикончит.
Лучше буду
бороться с
ней, пока еще
не выбился из
сил. И вот
посреди
моста я вдруг
поворачиваюсь
к ней лицом и
становлюсь в
боксерскую
позицию.
Смерть
усмехается и
легкомысленно
подбегает ко
мне поближе. Я
начинаю
дубасить ее
по сухим
белым ребрам.
Смерть
разворачивается
и удирает…
Наконец,
Бейнер
зашевелился,
тяжело
вздохнул и,
подняв
голову,
вопросительно
смотрит
холодными
жестяными
глазами на
Ширяева. Тот
тоже
поднимает
голову и,
тяжело
вздохнув,
склоняет в
сторону,
пожимает
плечами и
разводит
руками,
словно
говоря:
- Не
знаю, делай,
что хочешь.
Бейнер
поднимется с
кресла,
выпрямляется.
Его высокая
худая фигура
со скуластым
лицом и
впалыми
щеками
напоминает
мне мою
Смерть.
Наконец
Смерть-Бейнер
идет уже ко
мне. Я стою
тихо и
спокойно.
Теперь
приемная
тюрьмы,
Ширяев,
Бейнер и я сам
– все это
стало для
меня только
тенями, а не
живой
реальностью.
Мне казалось,
что все это
уже давно
произошло, а
теперь я
только это
все
вспоминаю.
Вся эта сцена
казалась мне
только
продолжением
цепи моих
предыдущих
воспоминаний.
Реальный мир
для меня
больше не
существует,
все – иллюзия!
Но
Бейнер
почему-то не
вынимает из
кобуры
пистолет, а
достает из
кармана ключ,
открывает
коридорную
дверь, велит
мне идти
вперед. Я иду,
он - вслед за
мной.
Мне
уже не раз
приходилось
слышать, что
некоторые
исполнители
смертных
приговоров
не могут
сделать свое
дело, когда
жертва
смотрит им
прямо в глаза.
То ли они
боятся, что
эти страшные
глаза будут
будить в них
укоры
совести, а
может их
раздражает
истерика, в
которую
впадают
некоторые
люди в свой
предсмертный
час – не знаю.
Но я много раз
слышал, что во
многих
тюрьмах
смертные
приговоры
исполняются
выстрелом в
затылок,
когда узник
идет по
коридору и не
видит, что
происходит
сзади него.
Среди
заключенных
Норильска
было
распространено
мнение, что
именно таким
образом в
этом
коридоре
окончили
свой
жизненный
путь многие
люди.
Но
мне выпал
иной жребий.
Когда я
сравнялся с
дверью своей
12-й камеры,
Бейнер
остановил
меня, открыл
дверь и снял
наручники. Я
вошел в
камеру и стал
у порога.
Мне
хотелось
побыстрей
лечь и обо
всем забыть,
но к нарам,
где лежали
люди, не
хотелось
приближаться.
Я ушел в
правый угол,
где стояла
большая
параша, сел на
ее широкую
круглую
крышку и,
подтянув
колени к
подбородку,
впал в
забытье. Я уже
не хотел
видеть или
слышать
людей. Я лучше
зарылся бы
как-нибудь
глубоко в
землю, чтобы
туда не могли
проникнуть
ни звуки
человеческой
сцены, ни даже
свет дня. Я
жаждал
полного
одиночества,
тишины и
мрака; я даже
хотел забыть
самого себя и
впасть в
забытье…
Мои
сокамерники,
наверное,
понимали мое
состояние и
не трогали
меня
никакими
расспросами.
Они лежали на
нарах
напряженно,
молча.
Нерешительность
исполнителей
моего
приговора мы
объясняли
потом
тогдашней
неустойчивостью
в верхах.
Глава
VII
СНОВА
ЭТАП
6-го
сентября нам
неожиданно
велели
готовиться к
этапу и
начали нас
перегруппировывать.
Меня
перевели в
какую-то
большую
камеру, где
было уже
много
назначенных
в этап
заключенных.
Набрав таким
образом 34
человека, нас
вывели во
двор и
проверили по
списку.
Закончив
проверку,
офицер
объявил:
- Вы
будете ехать
в третьем
вагоне.
Старшим
вагона
назначается
заключенный
Грицяк.
Обычно
старшими в
вагонах
назначали
тех, кто имел
минимальные
сроки
заключения и
хотя бы в
какой-то
степени
пользовался
доверием
администрации.
Обязанности
старшего по
вагону
унижали
заключенного
в общем
мнении, хотя
практически
никакой роли
в охране
этапируемых
заключенных
он не играл.
У
меня был
максимальный
срок
наказания 25
лет. К тому же
своим
поведением в
лагере я
никак не
заслуживал
ни малейшего
доверия
администрации.
И все-таки
вопреки
здравому
смыслу и
установленному
порядку меня
назначили
старшим.
Наверное,
они хотят
меня унизить
в глазах
других
заключенных
и вызвать у
них какое-то
подозрение
ко мне, -
подумал я про
себя и не
придал этому
факту
особого
значения.
На
этот этап
было
приготовлено
семь таких
групп. Каждую
группу
сопровождал
к вагону
отдельный
конвой.
Перейти из
одной группы
в другую
никто не мог.
Мы
разместились
уже в своем
вагоне, кто
где, и начали
гадать, куда
нас вывозят.
Конвоиры тем
временем
заполняли
людьми
другие
вагоны. Нам не
терпится
побыстрей
оставить
Норильск.
Тут
ко мне
подходит
один пожилой
заключенный
и говорит:
- Ты,
старший, ты
считал,
сколько нас в
вагоне?
- А с
чего бы это я
должен
считать? –
нахально
отрезал я. – Я в
помощники
начальника
конвоя не
записывался.
Пусть сами и
считают, если
им это нужно.
- Но,
но! Ты не
горячись, -
продолжил
старик, - а
лучше
подумай, чем
это все может
для тебя
закончиться.
Дело в том,
что нас
должно было
быть
тридцать
четыре, а
имеется
тридцать три.
Я слышал, что
со всеми
зачитали
Дидуха, а
почему же его
с нами нет?
Куда он мог
деваться?
Давай,
подумаем! Все
мы хорошо
знаем, что он
не убежал и
никуда сам не
мог
отлучиться.
Его могли
отвести куда-то
в другой
вагон. А когда
в тундре
поезд
остановится
и конвой
сделает
проверку, то
окажется, что
у нас одного
не хватает, а
ты, старший
вагона, об
этом не
доложил. Тебя
тогда
вытащат из
вагона и
расстреляют,
либо так тебе
всыплют, что
ты даже до
Дудинки
живым не
доедешь.
Так
вон оно что!
Норильск
таки не хочет
выпустить
меня живым, а
я наивно
думал, что он
только
унизить меня
хочет!
Я
встал и
пересчитал
всех. Одного и
вправду нет.
Обращаюсь к
конвоирам,
чтобы
позвали
начальника
конвоя.
Начальник не
идет. Я еще
раз вызываю
его – не идет.
Только на
четвертый
раз он пришел
и сердито
спросил:
- Что
случилось?
- У
нас нет
одного
человека.
Проверьте!
-
Хорошо, -
равнодушно
бросил он и
пошел прочь.
Я
снова
настойчиво
зову его и
требую
сделать
проверку.
Дидуха
вправду нет.
Начальник в
сердцах
хлопнул
дверью и
вскоре
привел к нам
Дидуха,
которого он
же сам
отделил от
нас и
затолкал
было в другой
вагон.
Опасность
обошла меня.
В
Дудинке мы
просидели в
вагонах еще
полтора
суток, снова
размышляя о
том, что нас
ждет. Если нас
запхнут в
какую-то
ветхую
баржонку,
наши шансы на
жизнь будут
мизерными.
8
сентября 1953
года, ровно
через год с
того времени,
когда мы
приехали
сюда, нас
разместили в
трюмах
пассажирского
парохода “Мария
Ульянова”
С
сердца
свалился
тяжкий
камень. Нас не
перестреляли
в Норильске,
не потопят и
Енисее. Мы
будем жить!
Нас
уже ждала
Владимирская
тюрьма…
ВМЕСТО
ПОСЛЕСЛОВИЯ
В 1978
году, то есть
в 25-ю
годовшину
Норильского
восстания,
мой хороший
знакомый,
давний (тогда
еще
нелегальный)
священник о.
Зиновий
Карась
побудил меня
написать
воспоминания
о том
восстании. Я
кратко
описал
течение тех
событий под
названием “Краткая
запись
воспоминаний”
(для самого
себя). Вскоре
мне удалось
передать
рукопись на
Запад, в чем
мне очень
помог широко
известный
деятель
искусства и
украинский
политзаключенный
Панас
Залываха.
И вот
в 1980 году мои
воспоминания
вышли из
печати в
издательстве
“Смолоскып (Факел)”
США.
Иваново-Франковские
чекисты
отреагировали
на появление
этой книги
немедленно и
весьма
нервозно.
От
меня
потребовали:
1.
Назвать
канал
передачи
рукописи на
Запад.
2.
Отречься от
своей работы
и запретить
ее
распространение.
3.
Сдать в КГБ
копию
рукописи.
Само
собой
разумеется,
требования
КГБ не были
удовлетворены.
Тогда мне
пригрозили
новым
арестом и
дали понять,
что этот
арест будет
для меня уже
последним.
В
ответ на эту
угрозу я
написал
открытое
письмо
Брежневу,
которое
также было
опубликовано
на Западе.
Копию этого
письма
прилагаю к
этому
изданию.
И в
этот раз те
давние
заключенные,
что имели
возможность
прочесть мои
воспоминания,
были
недовольны
тем, что я
привел там
очень мало
имен
активных
участников
восстания.
Это, должен
признать,
очень
существенное
замечание.
Однако к тому
времени я не
мог
поступить
иначе, так как
не хотел,
чтобы на этих
людей было
обращено
лишнее
внимание со
стороны КГБ.
Как
это обычно
делалось,
поясню таким
примером:
после
повторного
ареста в
январе 1959 года
меня
содержали
несколько
дней в
Карагандинском
изоляторе
КГБ.
Допрашивал
меня “специалист
по делам
бандеровцев”
капитан
Шишигин,
который
среди
прочего
спросил:
- Вы в
своем 4-м
лаготделении
были
руководителем
всего
процесса. Так
не могли бы вы
нам сказать,
кто там у вас
подделывал
ключи к
тюремным
дверям, чтобы
с ними
напасть на
тюрьму и
освободить
из нее всех
тех, кого там
содержали?
-
Меня
удивляет, -
отвечаю ему, -
почему этот
вопрос до сих
пор Вас
интересует?
Во-первых, та
тюрьма и даже
та зона уже
давно не
существует.
Если бы у кого-то
и
сохранились
бы такие
ключи, что с
того? А во-вторых,
если бы та
тюрьма еще до
сих пор
существовала,
а вы узнали о
подготовке
нападения на
нее, то вы
немедленно
заменили
замки,
усилили
охрану и
никакого
нападения на
тюрьму не
получилось
бы. Я не
понимаю,
почему Вы до
сих пор
интересуетесь
теми ключами?
- Мы
интересуемся
не ключами, -
отвечает
Шишигин, - а
людьми! Нас
интересует,
кто на что
способен!
Вот
почему,
дорогие
друзья мои, я
не мог
объявить на
страницах
моих
воспоминаний,
кто из вас на
что способен.
На
сей день в
памяти как
моей, так и
моих близких
друзей
сохранились
такие имена:
Украинцев:
Евген
Горешко,
Василь
Николишин,
Михайло
Марушко,
Кость Король,
Степан
Семенюк,
Мелетий
Семенюк,
Роман
Загоруйко,
Данило Шумук,
Мирослав
Мелень, Игорь
Петращук,
Василь
Друпак,
Степан
Венгрин,
Степан
Киндрацкий,
Иван
Гальчинский,
Иван
Кляченко-Божко,
Павло-Кушта,
Богдан
Самотий,
Степан
Пополчак,
Мыкола
Малиновский,
Тарас
Супрунюк,
Васыль
Корбут, Мария
Ныч, Мария
Чорна,
Стефания
Коваль, Ганна
Мазепа, Леся
Зелинская,
Лина
Петращук,
Уляна Стасюк.
Русских:
Владимир
Недоростков,
Иван Стрыгин,
Федор
Смирнов, Петр
Дикарев,
Владимир
Русинов,
Павел
Фильнев,
Владимир
Трофимов,
Михаил
Измайлов,
Иван Касилов,
Борис
Шампаев.
Белорусов:
Григор
Климов, Семен
Крот,
Александр
Шовейко,
Виктор
Ермолович,
Лев
Коваленко.
Литовцев:
Иозас
Лукшис, Ионас
Леникас,
Витас
Петрушайтис,
Иозас
Козлаускас.
Латышей:
Александр
Валюмас,
Лидия Дауге.
Эстонок:
Атра
Тофри.
Евреев:
Семен
Бомштейн,
Григорий
Санников,
Ефим Гофман.
Чеченца:
Ахмед
Гуков.
Австрийца:
Пауль
Френкель.
Без
какого-либо
преувеличения
могу
уверенно
сказать, что
все эти
бывшие
узники
Горного
лагеря были
инициаторами
и
руководителями
той великой и
тяжелой
борьбы, что
вошла в
историю под
названием
Норильское
Восстание.
Хотя
Норильское
восстание
было первым и
наибольшим
восстанием в
системе
спецлагерей
ГУЛАГа, оно не
было
единственным
в своем роде.
В том же 1953 году
так же
восстали
узники
Воркуты, в
следующем, 1954
году, -
заключенные
Кенгира.
Все
эти
восстания
имели столь
большое
политическое
и
историческое
значение, что
теперь ими
заинтересовались
многие
исследователи
- Алла
Макарова из
Норильска,
Николай
Формозов из
Москвы и
Марта
Кравери из
Рима.
Прежде
всего, перед
исследователями
этих событий
возник такой
вопрос: А что
там
происходило
на самом деле?
Восстание,
забастовка
или просто
массовое
неповиновение?
Алла
Макарова
настаивает
на названии «восстание»
и
аргументирует
свою позицию
так: «…хотя
термин «восстание»
также
предлагали
работники
МВД (во время
следствия и
суда над
руководителями
комитета
возникла
идея
квалификации
их действий
как “антисоветского
контрреволюционного
вооруженного
восстание”)
мы
остановимся
все же на нем,
имея в виду не
вооруженное
выступление
заключенных,
а его
противоположность
– “восстание
духа” – как
высшее
проявление
ненасильственного
сопротивления
бесчеловечной
системе
ГУЛАГа»
Однако
перед
исследователями
этого
движения
возникает
еще один
вопрос: Как
это
произошло?
Была ли это
хорошо
организованная
и заранее
спланированная
акция, или это
был
стихийный
порыв
заключенных
в ответ на
систематические
провокации
со стороны
администрации
лагеря?
Теперь
мы уверенно
можем
сказать, что
это была
общая и
хорошо
организованная
реакция
заключенных
на
бесчисленные
провокации
со стороны
администрации
лагеря.
Здесь
следует
отметить, что
кроме
известной
всем серии
расстрелов,
администрация
старалась
вызвать
среди нас
массовые
беспорядки и
иным
способом, о
чем
красноречиво
свидетельствует
выписка из
жалобы
заключенного
1-го
лаготделения
И.С. Касилова,
которую
цитирует в
журнале «Воля»
Алла
Макарова: «…
примерно 9 мая
1953 года з/к
Вольяно был
посажен в
ШИЗО.
Находясь в
изоляторе,
Вольяно
каким-то
образом
узнал о том,
что в этом
изоляторе
находится
группа
заключенных,
завербованных
работниками
оперативного
отдела для
производства
так
называемой “волынки”.
Эта группа
получила
инструктаж
от
работников
оперативного
отдела и
администрации
лагеря, как и
когда
начинать “массовые
беспорядки”. 22
мая з/к
Вольяно был
выпущен из
ШИЗО, отсидев
срок.
Надо
заметить, что
в это время, т.е.
между 20 и 25 мая,
из всех
штрафных
изоляторов и
БУРов
Горного
лагеря были
выпущены
ранее
содержавшиеся
в них, чтобы
эта
озлобленная
и
завербованная
масса смогла
начать
беспорядки.
Так как с
Вольяно я был
очень хорошо
знаком по
двухгодичному
пребыванию в
одной
бригаде, то
при встрече
на руднике “Медвежий
ручей”
Вольяно
сказал мне: «Иван,
готовится
ужасное дело.
Люди, которым
все верят (кому
это все верят
и кто те, кто
верят, я еще
не знал)
завербованы
оперотделом,
чтобы
подвести
массу
заключенных
под расстрел».
Я был
чрезвычайно
поражен этим,
так как до
этого не
подозревал,
что в лагере
что-то
готовится.
Услышав об
этом, я
посоветовал
Вольяно,
чтобы
оповестил
всех
заключенных…
Вольяно
страшно
перепугался
и начал
упрашивать
меня, чтобы я
никому не
рассказывал
об
услышанном, т.к.
в противном
случае нас
немедленно
убьют… Уже 26 - 27
мая в жилую
зону 1-го
лаготделения
были
занесены 200
ломов и
топоров,
чтобы
устроить
настоящую
резню. Но
благодаря
тому, что
некоторые
лагерники
поняли
провокацию,
резни не
произошло.
Причем
весьма
интересно
отметить, что
вокруг зоны
была срочно
выставлена
дополнительная
охрана (солдаты
стояли на
расстоянии 10
метров друг
от друга),
чтобы во
время резни
заключенные
не могли
выскочить за
зону.
1-го
июня в
производственной
зоне рудники
“Медвежий
ручей”
группой в
шесть
человек,
одетых в
бушлаты с
номерами,
была
предпринята
попытка
взорвать
главный
трансформатор
на ГПП,
питающей
электроэнергией
рудник “Медвежий
ручей” и
рудник 3/6.
Когда же
заключенные,
заметившие
диверсантов,
хотели их
поймать, эта
группа
пустилась
наутек и была
пропущена
сквозь
колючую
проволоку.
Часовой,
стоявший на
вышке, огня не
открыл…” (От
себя добавлю,
что в это же
время один из
моих
знакомых
предложил
мне
приобрести
пистолет ТТ).
Все
тогдашние
события и
доступные
нам
теперешние
документы
дают
основание
утверждать,
что
наиглавнейшим
фактором,
подвигнувшим
нас на
решительные
действия,
были
систематические
провокации
против нас.
После
выхода из
печати моего
первого
варианта
воспоминаний
о Норильском
восстании (США,
1980 г.) мне очень
часто
приходилось
беседовать
на эту тему в
высокими
чинами КГБ.
Один из них,
полковник
Павленко, как-то
спросил меня:
- Как
вам удалось
все это
организовать?
- Мы
ничего не
организовали,
- ответил я -
нас на это
спровоцировали.
- Да,
подтвердил
Павленко, -
вас
провоцировали,
но они не
ожидали
таких
масштабов…
- А
какие именно
масштабы
были им нужны?
Наверное,
они ожидали
таких
масштабов,
какие бы дали
им
возможность,
как в свое
время сказал
подполковник
Сарычев,
половину из
нас
перерезать.
Но случилось
непредвиденное!
Здесь
напрашивается
еще один
вопрос:
стреляли ли
солдаты в нас
по приказу
или, может
быть,
действовали
по
собственной
инициативе,
как того
требовали
обстоятельства
и
соответствующая
инструкция?
На
этот вопрос
могут
пролить свет
обстоятельства
убийства
Эмиля
Софронюка.
Вот
как это
произошло.
25 мая 1953
года из
штрафного
изолятора 4-го
лаготделения
конвой
этапировал 16
заключенных
в 5-е
лаготделение.
Тогда уже
таял снег, в
тундре было
много воды.
Конвой
вел
заключенных
прямо на яму с
водой (потом
следствием
было
установлено,
что яма имела
размеры 8x12
метров).
Заключенные
отказались
идти в воду и
сели перед
ямой на землю.
От вахты к
месту
события
прибыл
конвойный
сержант
Цыганков. Он
спросил у
конвоиров,
кто здесь
зачинщик.
Конвоиры
указали на
Эмиля
Сафронюка,
который
сидел в
передней
пятерке
средним.
Сержант
Цыганков
убил
Софронюка
прямым
выстрелом в
голову.
В
своем письме
от 2 августа 1954
года
Цыганков так
оправдывал
свои
действия: “Нас
информировали,
что
заключенные 4-го
лаготделения
готовят план
разоружения
нашего
батальона. По
их плану
предполагалось:
вечером, в час,
когда одна
часть
батальона
будет на
службе,
вторая
выйдет на
смену первой,
третья будет
конвоировать
заключенных
к месту
работы и
обратно с
работы,
сделать “рывок”
при выводе на
работу
вечерней
смены и,
ворвавшись в
воинскую
часть,
завладеть
запасным
оружием и
боеприпасами…
развивать
свои
действия на
захват
Норильска и
Дудинки в
свои руки,
после чего
связаться с
США…
Нас
постоянно
предупреждали,
что
готовится к
побегу
большая
группа
заключенных.
Когда и где
произойдет
побег,
сказать нам
не могли. Но
нас
информировали,
что к побегу
уже все
готово и
только
ожидают
случая.
Лучшего
момента, чем 25
мая 1953 года, им и
не надо было,
потому что у
нас был
хозяйственный
день и в
подразделениях
никого не
было, все были
в бане.
Офицерский
состав
выехал на
автомашинах
на обед и если
бы
заключенные
70-го квартала
сделали
рывок на
воссоединение
с теми
заключенными,
что были за
зоной (16
человек), то
их никто бы не
остановил,
потому что
конвой
применить
оружие не мог,
на помощь не
было кому
придти.
Неужели я был
обязан ждать
этого
момента? Хотя
бы и не было
заключенных
в 70 квартале,
неужели я
должен был
ждать, когда
заключенные
бросятся на
конвой?”
А вот
как
расценивает
события тех
дней
начальник
тюремного
управления
полковник
Кузнецов.
Справка
25
мая этого
года при
этапировании
заключенных 1-го
лаготделения
в 5-е охраной
было
применено
оружие, в
результате
был убит
заключенный
Шигайлов и
ранен
заключенный
Дзюбук.
Того
же 25 мая при
этапировании
заключенных 4-го
лаготделения
в количестве
16 человек в 5-е
отделение за
неповиновениение
охраной было
применено
оружие, в
результате
был убит
заключенный
Сафронюк
Эмиль
Петрович.
26
мая младший
сержант
Дятлов, 1931 года
рождения,
призыва 1951
года,
беспартийный,
разводящий
караул в
производственную
зону
кирпичного
завода, без
всякого
основания
открыл
автоматную
стрельбу по
заключенным,
находившимся
в жилой зоне 5-го
лаготделения,
в
результатае
ранил 7
заключенных
– Климчука,
Медведева,
Коржева,
Надейко,
Уварова,
Юркевича и
Кузнецова.
Эти
факты
озлобили
заключенных 4-го,
5-го
лаготделений
в количестве
7000 человек,
последние
отказались
выйти на
работу, ведут
себя крайне
возбужденно,
отказались
выполнять
распоряжения
администрации
лагеря,
выставили
категорическое
требование о
приезде
московской
комиссии…
27
мая 1953 года.
Начальник
тюремного
Управления
МВД СССР,
полковник М.
Кузнецов
Сопоставив
все факты и
даты, уже
упоминавшаяся
нами Алла
Макарова
пришла к
такому
выводу: «…
Норильское
восстание
началось стихийно
и
неодновременно
(курсив мой). 4-е
лаготделение
(3,5 тысячи
человек) и
оставленные
в окружении
Горстроя 1,5
тысячи
заключенных
отказались
от работы 25
мая, после
убийства
Софроника. 5-я
и 6-я зоны
забастовали
в ночь с 26-го н а
27 мая – после
расстрела
Дятловым
заключенных
в 5-й зоне… Что
касается 1-го
лаготделения,
то оно
включилось в
забастовку
лишь во
второй
половине дня 1
июня, а
каторжане (3-е
лаготделение
Горлага) – 4-го
июня, после
инцидента у
штрафного
изолятора и
расстрела
заключенных
в жилой зоне…»
Все
эти
обстоятельства,
причины и
события так
туго
переплелись
между собой,
что их тяжело,
да и
невозможно,
расчленить,
чтобы
определить
первенство
какого-либо
одного из них.
Но, несмотря
на это все, мы
уверенно
можем
назвать
события тех
дней
НОРИЛЬСИМ
ВОСТАНИЕМ,
положившего
НАЧАЛО КОНЦА
порочной
политико-экономической
системы.
Во
что нам это
обошлось?
По
приблизительным
и вероятным
оценкам в
Норильске во
время нашего
восстания
погибло
около 150
заключенных.
Все они
похоронены
на кладбище
для
заключенных
Норильска
возле горы им.
Шмидта, где
силами
норильского «Мемориала»
построена
часовенка.
Из
архивных
документов
известны
только имена
тех
заключенных,
которые
погибли во
время
обстрела 3-его
каторжного
лаготделения
4-го июля.
Командовал
этой акцией
майор
Полостяной.
Ниже
приведены
справки обо
всех тех, кто
тогда погиб.
Справки
взяты из
упомянутого
журнала «Воля».
Справка
по
личному делу
заключенного
Хомик А.Т.
Заключенный
Хомик Андрей
Тихонович, 1926 г.
рождения,
уроженец и
житель села
Волыця
Берестецкого
района
Волынской
области,
украинец.
Военным
трибуналом
войск НКВД
Волынской
области 11 мая 1945
г. по ст. 54-16 УК
УССР осужден
к 20 годам
каторжных
работ.
4
июня убит во
время
беспорядков
в 3-й лагерном
отделении.
Справка
по
личному делу
заключенного
Деркач И.С.
Заключенный
Деркач Игнат
Селиверстович,
1923 г. рождения,
уроженец и
житель
Почаивского
района
Тернопольской
области,
украинец.
Военным
трибуналом
гарнизона г.
Чорткова 24-25
мая 1946 года по
ст. 54-1а УК УССР
осужден к 15
годам
каторжных
работ.
4
июля 1953 года
убит во время
беспорядков
в 3-ем
лагерном
отделении.
Справка
по
личному делу
заключенного
Прокопчук Р.И.
Заключенный
Прокопчук
Роман
Иванович, 1923 г.
рождения,
уроженец
села Пивча
Мизочского
района
Ровенской
области,
украинец.
Военным
трибуналом
воиск НКВД
Ровенской
области 31 мая 1945
года по ст. 54-1а
УК УССР
осужден к 15
годам
каторжных
работ.
4
июля 1953 года
убит во время
беспорядков
в 3-м лагерном
отделении.
Справка
по
личному делу
заключенного
Осташ Б.М.
Заключенный
Осташ Богдан
Николаевич, 1925
г. рождения,
уроженец
села Ляцьке-Шляхецке
Пидгорное
Тысменецкого
района
Станиславской
области,
украинец,
беспартийный.
Военным
трибуналом
войск МВД
Львовской
области 18
июня 1946 г. по ст. 54-1а
УК УССР
осужден к15
годам
каторжных
работ.
4
июля 1953 года
убит во время
беспорядков
в 3-м лагерном
отделении.
Справка
по
личному делу
заключенного
Попик И.И.
Заключенный
Попик Иван
Иванович, 1925 г.
рождения,
уроженец и
житель с.
Крупско
Николаевского
района
Дрогобычской
области,
украинец.
Военным
трибуналом
войск НКВД
Дрогобычской
области 28
апреля 1945 г. по
ст. 54-1а и 54-II УК
УССР осужден
к 15 годам
каторжных
работ.
4
июля 1953 года
убит во время
беспорядков
в 3-м лагерном
отделении.
Справка
по
личному делу
заключенного
Прийдук И.А.
Заключенный
Прийдук Иван
Андреевич, 1921 г.
рождения,
уроженец и
житель села
Ценивка
Козовского
района
Тернопольской
области,
единоличник,
с нишим
образованием,
беспартийный.
Военным
трибуналом
войск НКВД
Тернопольской
области 13
июля 1945 г. по ст. 54-1а
УК УССР
осужден к 15
годам
каторжных
работ.
4
июля 1953 года
убит во время
беспорядков
в 3-м лагерном
отделении.
ПОМЯНЕМ
ИХ
ДОПОЛНЕНИЕ
Генеральному
секретарю ЦК
КПСС
Председателю
Президиума
Верховного
Совета СССР
Леониду
Ильичу
Брежневу,
товарищу
по фронту, по
перу,
по
единому
советскому
гражданству.
Открытое
письмо по
поводу
нашего
равноправия.
Уважаемый
товарищ,
Леонид Ильич
Брежнев!
«Это
что за товарищ
у меня
объявился?»-
мимоходом
спросите Вы,
прочитав мое
к Вам
обращение. И
это
совершенно
естественно,
ведь и я же
сам скорее
назвал бы
себя Вашим
антиподом,
нежели
товарищем:
ибо по своей
сути себя
наше
товарищество
чисто
формальное, а
не настоящее.
А
началось оно
еще тогда,
когда Вы
возглавляли
Политуправление
4-го
Украинского
фронта, а я в
составе 265-й
отдельной
штрафной
роты, того
самого
фронта, «искупал
свою первую
вину перед
Отечеством».
Как
видите, наши
жизненные
пути уже
тогда не
сходились, а
после войны и
службы в
армии они
разошлись
еще больше. Вы
пошли по
линии
служения
родине на
наивысших и
наиответственнейших
партийно-государственных
постах, а я – по
линии
дальнейшего «искупления
вины перед
родиной» в
так
называемых «исправительно
трудовых
лагерях». Вас
родина
отмечала
золотыми
медалями и
высочайшими
полномочиями,
меня -
лагерным
номерным
знаком и
лишением
всех прав. Ваш
путь широкий
и светлый, мой
– узкий и
сумрачный.
Однако
каждому
человеку
перед
окончанием
его пути (каким
бы он ни был),
хочется
оглянуться
назад,
вспомнить
главнейшие
этапы и, если
есть такая
возможность,
зафиксировать
их на бумаге.
И мы оба это
сделали: Вы
написали
всемирно
известную
трилогию
воспоминаний,
в которой
зафиксировали
важнейшие
этапы Вашего
светлого
пути, а я
сделал мало
кому
известную «Краткую
запись
воспоминаний»,
в которой
отметил
только один,
но, по-моему,
важнейший
этап моего
сумрачного
пути.
И
хотя мы
писали свои
воспоминания,
исходя из
противоположных
позиций и на
разном
уровне, нас
все таки
объединяет
то, что мы оба
писали
чистую
правду об
одном и том же,
то есть, о
советской
действительности.
Иными
словами, мы
описали две
различные
стороны
одной и той же
медали. И
поскольку мы
писали в
одинаковом
жанре, я
осмелился
назвать Вас
товарищем по
перу.
Третье,
и в
юридическом
смысле
важнейшее,
наше
товарищество
состоит в
едином
советском
гражданстве.
Но
тут следует
отметить, что
я родился не в
Советском
Союзе и
советское
гражданство
получил
вопреки
моему
желанию. Вот
поэтому, да и
не только
поэтому, я уже
дважды
подавал
официальное
заявление в
соответствующие
органы
советской
власти с
просьбой
разрешить
мне и моей
семье
выехать из
СССР. Однако
получил
категорический
отказ и
остаюсь
советским
гражданином
по настоящее
время.
Но,
несмотря на
все это, мне
все же
приятно
отметить, что
все граждане
Советского
Союза перед
законом
равны, хотя в
то же время
горько
сознавать,
что
советская
власть не
всегда этому
закону
подчиняется.
А там, где
есть
возможность
не
подчиниться
закону, либо
обойти его,
там его нет!
Возьмем
для примера
нас с Вами.
Оба мы
равноправные
граждане
Советского
союза и как я
уже отмечал,
оба написали
свои
воспоминания.
Вы описали
свой путь, я –
свой. И оба мы
писали о том,
что видели,
сами
пережили, и
что глубоко
запало в нашу
память. Вы
опубликовали
свои
воспоминания
в Советском
Союзе и за
рубежом, я –
только за
рубежом. Но
Вас не
вызывают, как
меня, в КГБ, и
не
спрашивают,
каким путем
Вы передали
за рубеж Ваши
воспоминания,
от Вас не
требуют
отречения от
Вашего труда,
Вам не грозят
судом, на Вас
не
расставляют
провокационные
силки.
Наоборот, Вас
восхваляют и
вами
восхищаются.
Теперь
я хочу
спросить Вас,
почему
получается
так, что два
одинаковых
действия
двух
равноправных
граждан так
неодинаково
оцениваются?
Почему Вы,
товарищ
Брежнев,
подписав
заключительный
акт
Хельсинкских
соглашений, в
которых,
среди
прочего,
говорится,
что граждане
всех стран –
участниц
Соглашений
имеют право
получать и
распространять
информацию
независимо
от
государственных
границ, сами
пользуютесь
этим правом, а
мне, через
органы
госбезопасности,
угрожаете
судом?
Вот
пример: как-то
ко мне домой в
с. Устя пришел
работник
оперативного
отдела Ивано-Франковского
УКГБ майор
Петренко и
говорит: «Ну
что, Евгений
Степанович,
вы, наверное,
полагаете,
что органы
притихли и
вам все так
сойдет. Нет,
ошибаетесь,
так вам не
пройдет. Мы
уже имеем все
необходимые
доказательства:
вашу книжку,
что вышла в
США, мы уже
имеем.
Стилистическая
экспертиза
установила,
что стиль ваш.
И напрасно вы
не хотели
отдать нам
копию вашей
рукописи,
побоявшись,
что она может
быть
использована
против вас,
как
вещественное
доказательство.
Вашу
рукопись мы
уже имеем, ну
а вы имеете
машинку,
сопоставить
не трудно. Вот
и все. А может, -
продолжает
он, - вы
рассчитываете,
что на Западе
поднимут
вопли из-за
вас и потому
мы вас не
тронем? И тут
вы
ошибаетесь.
Мы теперь
имеем две
головные
боли: это
Афганистан и
Польша, а на
такие мелочи,
как вы, мы уже
не обращаем
внимание »
Я
никак не
отрекался от
своих
воспоминаний,
наоборот, я
всегда
говорил: «Да, я
написал их и
сам передал в
печать. Они
изданы с
моего ведома
и разрешения».
Поэтому
все
доказательства,
что привел
майор
Петренко, я
считаю
совершенно
излишними, и
они меня
нисколько не
интересуют.
Интересует
меня совсем
другое:
почему меня
собираются
судить? Ведь
вас никто не
судит?!
10
октября 1981
года
Грицяк
Евгений
Степанович
с.
Устье
Снятинского
района
Ивано-Франковской
области
Украинской
ССР.